Кровавые волнения в автономных районах КНР (ТАР и СУАР), последовательно развернувшиеся в 2008–2009 годах, неизменно сопутствовавшая им международная реакция правительств стран Запада, правозащитных организаций, этнических и западных неправительственных гражданских организаций позволяют констатировать четко прочерченную тенденцию к консолидации векторов активности тибетского и уйгурского движений. Она предстает на поверхности как органически сформировавшаяся, но в действительности является новым разворотом программы системной дестабилизации КНР и его «стратегических партнеров».
Одной из ключевых составляющих этой программы может стать уйгурский проект, казалось бы, безуспешно разрабатываемый Западом в течение десятилетий. В своем новом правозащитном формате уйгурский проект вполне способен активизировать конфликтный потенциал регионов Центральной Азии, Южной Азии и исламского Востока.

Идеологические вехи уйгурского проекта. До 2000-х годов уйгурский и тибетский проекты развивались, казалось бы, абсолютно автономно. Однако одна общая смысловая доминанта их все-таки объединяла — ставка Запада на создание политически конфликтных детерриторизированных сообществ, консолидированных по этнорелигиозному признаку. В случае с тибетским этносообществом двадцать лет усилий Запада не пропали даром. Волнения в ТАР в марте 2008 года и воспоследовавший за ними устойчивый отклик международной общественности доказали, что транснациональная сеть тибетского буддизма не только успешно функционирует, но и может быть задействована в решении геополитических задач.
Выстраивание уйгурского проекта по принципу транснациональной этнорелигиозной консолидации продолжительное время наталкивалось на ряд непреодолимых барьеров: невозможность выдвижения единого для всех уйгурских анклавов религиозного лидера, невозможность создания правительства в изгнании, невозможность идеологической солидаризации уйгурских и западных НГО в их борьбе за независимый Восточный Туркестан. Обреченность разверстки уйгурского проекта по этнорелигиозному принципу стала очевидной для западных спонсоров лишь в конце 1990-х годов. В своем плане по геополитическому использованию «уйгурского вопроса» демократический Запад оказался заложником собственных геополитических успехов: распада СССР и борьбы против глобального терроризма.
Распад СССР повлек за собой и развал прежних коалиций — применительно к уйгурскому проекту это отозвалось отказом Турции от активного взращивания на своей территории политически конфликтного суннито-уйгурского анклава. Совершив в середине 1990-х годов уйгурско-курдский размен с КНР, Турция предпочла на время дистанцироваться от своих западных партнеров. В 1998 году турецкое правительство официально заявило о своем признании СУАР неотъемлемой частью КНР и запрете на политически конфликтные выступления уйгурской диаспоры на своей территории, а также о решении более не предоставлять турецкого гражданства уйгурским беженцам. Созданные и функционировавшие в Турции уйгурские НГО за независимость Восточного Туркестана вынуждены были искать себе новые места дислокации. В качестве таковых выступили США и Германия. Так, реформированный лишь в 1998 году Восточно-Туркестанский Национальный Центр был в срочном порядке переброшен в Мюнхен, где в 1999 году осуществилось его дальнейшее преобразование в Восточно-Туркестанский национальный конгресс.
Вновь возникшие республики СНГ — Казахстан, Кыргызия, Узбекистан, — всегда охотно принимавшие уйгурские миграции и располагающие многотысячными анклавами уйгурской диаспоры на своих территориях, стали руководствоваться во внутриполитической ситуации с нацменьшинствами интересами стратегического партнерства с КНР. В свою очередь, такие страны исламского мира, как Саудовская Аравия, Египет, Иран, Афганистан, безразличные ранее к судьбам уйгурского народа на территории СССР, активизировали свой интерес к уйгурам-мусульманам постсоветского экономического и геополитического пространства.
Исламский терроризм, провозглашенный США в конце 1990-х годов новым «врагом» демократии и мира в глобальном масштабе, окончательно подкосил уйгурский проект. Используя западную риторику международной борьбы с исламской агрессией, в 2002 году Пекин заручился согласием США и ООН в квалификации взращиваемых десятилетиями головных организаций уйгурского транснационального движения в качестве международных террористических сообществ и обвинениях Турции, Египта и Саудовской Аравии в пособничестве уйгурскому сепаратизму и созданию пантюркистского государства.
Пребывая в западне собственного планирования, Запад, тем не менее, провел работу над ошибками. Наиболее проблемным в деле реанимации уйгуров оказалось преодоление причин неуспеха этого проекта. А таковых насчитывается как минимум три. Во-первых, уйгурский проект в течение десятилетий оставался на периферии аналитического и спонсорского внимания западных идеологов победы глобальной демократии. Развитием уйгурского проекта, по сути, занималась только Турция, предоставлявшая уйгурам гражданство, финансировавшая создание уйгурских политических организаций и потрафлявшая взращиванию националистической идеологии уйгурского сепаратизма. Уйгурские анклавы, осевшие в США, Бельгии, Германии, Австралии, Канаде, Великобритании, Швеции, а также в странах исламского Востока (Турция, Саудовская Аравия, Иран, Афганистан, Египет), оказались предоставленными самим себе и правительствам принявших их государств, вне какой-либо связи друг с другом, вне единого руководства, планирования и цели.
Во-вторых, западное участие вплоть до 2004–2005 годов ограничивалось включением уйгурского фактора в международную активность таких организаций, как Amnesty International (AI) и Unrepresented Nations and People’s Organization (UNPO). Однако обе эти организации, хорошо приспособленные к идеологической борьбе в условиях биполярного мира, непроницаемости национальных границ и эффективности международного права, оказались не в состоянии создать демократический пиар, необходимый уйгурскому движению в контексте развернувшейся глобализации. Так, кровавые волнения в СУАР, следовавшие с завидной регулярностью на протяжении 1990-х годов, не находили должного отклика ни в западных СМИ, ни в международной публичности. В ситуации формирования новых геополитических альянсов и выхода КНР на авансцену международные дайджесты AI и UNPO о притеснениях синьцзянских уйгуров, геноциде в СУАР и т.п. едва ли могли кого-либо заинтересовать. Столь же неактуальным для глобальной публичности оказалось избрание в 1999 году лидера уйгурского движения Э.Альптекина на должность главы UNPO, размещающейся в Гааге.
С 2004 года уйгурский проект вновь попадает в зону пристального внимания Запада. Видные американские политологи и аналитики получают заказ на системное исследование «уйгурского вопроса» и перспектив его глобального решения. И здесь уже слышатся разрозненные мнения о политической безнадежности борьбы за независимый Восточный Туркестан, о необходимости создания единого политического органа для анклавов уйгурской диаспоры, о тупиковом векторе идеологической активности ее лидеров. Одна из главных причин провала предпринимавшихся ранее усилий отчетливо артикулируется в большинстве аналитических экспертных мнений американских, оксфордских и израильских ученых. Речь идет о геополитической бесполезности уйгурского проекта в его прежнем религиозно-националистическом варианте. Этот вариант сводился преимущественно к попыткам консолидировать рыхлую уйгурскую диаспору вокруг идеи вооруженной борьбы за политическую независимость Восточного Туркестана и наращиванию идеологической солидарности уйгурских анклавов с радикальными организациями исламского Ближнего Востока и исламскими политическими организациями Центральной Азии.
Именно в контексте этих аналитических осмыслений перспектив дальнейшего западного участия в развитии уйгурского проекта в 2004–2005 годах впервые прозвучало предложение отстроить уйгурскую диаспору по аналогии с транснациональной сетью тибетского буддизма, создать лидера, сходного по масштабам международного влияния с Далай-ламой XIV. В недрах уйгурского этносообщества эта идея не встретила какой-либо поддержки. В качестве главных контраргументов выдвигались тезисы о невозможности выдвижения единого религиозно-политического лидера для всех уйгур-мусульман, о стремлении уйгурского этносообщества к борьбе за независимость Восточного Туркестана, а не к переговорам с Пекином. Однако идентичность уйгурского этносообщества как исламского и радикально настроенного едва ли могла быть задействована в пространстве глобального дискурса о демократии, правах человека и бесконфликтности этноменьшинств. А потому эти контртезисы лишь убедили Запад в необходимости создания нового формата уйгурского проекта.

Новый правозащитный формат уйгурского проекта. В текущий период ключевыми пунктами нового форматирования уйгурского проекта выступают следующие: возгонка фигуры «духовного» лидера уйгурской глобальной диаспоры, активизация виртуального и СМИ-пространств под новый разворот «уйгурского вопроса», координация деятельности тибетских и уйгурских НГО.
Анализ текущих публикаций об активности уйгурской диаспоры позволяет констатировать, что новый формат уйгурского проекта предполагает прежде всего реформирование уйгурского движения по аналогии с уже существующей сетью тибетского буддизма. Речь идет о спешной достройке трех компонентов — диаспоры, правительства в изгнании и разнообразных НГО за политическое само-определение. Как показал опыт тибетского движения, только при условии скоординированной активности этих трех компонентов этнопроект геополитического манипулирования может быть задействован в качестве инструментария. В уйгурском варианте инициированные Западом в 2004 году попытки создания уйгурского правительства в изгнании увенчались очередным провалом. Причиной тому послужила отнюдь не только жесткая позиция Пекина, незамедлительно провозгласившего и эту уйгурскую организацию террористической.
В 2004 году западные спонсоры уйгурского проекта затеяли весьма плодотворный эксперимент, поспособствовав возникновению двух уйгурских НГО — «Правительства в изгнании Восточно-Туркестанской Республики» (ПИВТР) в Вашингтоне и «Всемирного уйгурского конгресса» (ВУК) в Мюнхене. Первая организация представляла интересы радикально настроенной части уйгурской диаспоры, в то время как вторая сделала ставку на изменение идеологии движения в целом. ВУК объединил в себе силы давно функционировавшего Восточно-Туркестанского национального конгресса, уже располагавшего огромным опытом неудач в борьбе за независимость, и Мирового конгресса уйгурской молодежи. В качестве основной цели ВУК провозгласил борьбу за демократию и этнокультурное самоопределение уйгуров.
Тянувшаяся в течение двух лет взаимная публичная конфронтация вновь созданных уйгурских НГО увенчалась полной дискредитацией ПИВТР в глазах западных правозащитных организаций и его последующим расформированием. Таким образом, выход из уйгурского тупика был найден путем ловкого маневра по ликвидации ПИВТР — радикально настроенного уйгурского НГО — силами демократически настроенного большинства уйгурской диаспоры. Следующим шагом Запада в раскручивании нового формата уйгурского проекта стала усиленная масс-медийная презентация ВУК в качестве этнической диаспорной организации, приемлемой в пространстве глобального дискурса о демократических свободах и правах человека. Важная составляющая маневра, осуществленного Западом, заключается в том, что ВУК, позиционируемый как международное этническое НГО, принял на себя де факто функции правительства в изгнании.
Поскольку в основу реформирования уйгурского движения была положена тибетская модель сети, следующим пунктом стал поиск идеологического лидера, способного представлять уйгурское детерриторизированное этносообщество на глобальных публичных аренах, провокативного для международного СМИ-пиара и западных правозащитных организаций. Усилиями такого лидера надлежало установить связи между раскиданными по миру уйгурскими анклавами, реанимировать или основать НГО за этнокультурное самоопределение уйгуров и, наконец, возглавить ВУК.
Серьезный вклад в решение этого вопроса сделали США, добившиеся от Пекина в марте 2005 года выдачи им на поруки уйгурской диссидентки Рабии Кадир. Такая уступка руководства КНР значительно способствовала обновлению крови уйгурского проекта. Последующие 4 года западные спонсоры потратили на возгонку нового, теперь уже не политического и не религиозного, а «духовного» лидера уйгурского движения: обучение Р.Кадир английскому языку, создание имиджа «матери всего уйгурского народа», борющейся за права и свободы уйгурского этноменьшинства, ее международные турне с целью знакомства с правительствами тех стран, где осели уйгурские беженцы, неоднократные безуспешные попытки номинировать ее на Нобелевскую премию. И, наконец, в 2009 году вагон под названием Рабия Кадир был подсоединен к локомотиву под названием Далай-лама XIV. В течение 2009 года они появляются вместе на всех крупных правозащитных мероприятиях и конференциях. В своем стендовом докладе об июльских событиях в Урумчи, состоявшемся в сентябре 2009 года на заседании Комиссии по правам человека Европарламента в Брюсселе, Рабия Кадир проводит неоднократную аналогию между «борьбой и тяготами» уйгурского и тибетского народов в КНР, между собой и Далай-ламой. В Праге 11 сентября 2009 года на организованной пятью Нобелевскими лауреатами конференции «Мир, демократия и права человека в Азии» Далай-лама и Рабия Кадир выступили содокладчиками по теме «дипломатическое и мирное урегулирование этноконфликтов в автономных районах КНР». Усилиями западных СМИ волнения 5 июля 2009 года в Урумчи оказываются вдруг неким логическим продолжением событий марта 2008 года в ТАР, на сайтах уйгурских НГО актуализируется регулярная рубрика, посвященная мониторингу «тибетской проблемы», любые публичные экспертные оценки уйгурского вопроса неизменно сопрягаются с анализом позиций тибетской диаспоры по вопросам автономии ТАР.
Анализ указанной фактографии тибетско-уйгурского сближения, наметившегося в 2009 году, позволяет утверждать, что придание уйгурскому проекту правозащитного формата отнюдь не означает отказа Запада от его радикальной развертки в будущем. Более того, это сближение двух противоположных по своей сущности этносообществ — радикально настроенного исламского и демократически позиционирующего себя буддийского — может иметь своим результатом взаимное усиление и умножение очагов приложения их политической конфликтности.

Российские перспективы. Если политическая конфликтность транснациональной сети тибетского буддизма чревата для РФ серьезными внутриполитическими проблемами и возникновением напряжения в отношениях с Пекином, то новый формат уйгурского проекта несет с собой потенциал внешнеполитической и экономической нестабильности. Этот потенциал следует ревизировать применительно к отношениям внутри ШОС. Взятые под контроль усилиями членов ШОС радикальные вылазки уйгурской диаспоры Казахстана, Узбекистана и Киргизии способны напомнить о себе с новой силой и в новом ключе в ситуации синхронизации волнений тибетской и уйгурской сетей.
Можно прогнозировать, что под давлением стран Организации исламской конференции (ОИК) Казахстан и Киргизия будут испытывать трудности в следовании букве конвенций и хартий ШОС относительно уйгурского вопроса и спорных приграничных территорий с КНР. Такому развитию ситуации Россия могла бы противопоставить дополнительные меры по усилению своего влияния на постсоветском пространстве и целенаправленную работу по выявлению и профилактике потенциальных политических и этнорелигиозных конфликтов.