Несмотря на нынешнюю оттепель в отношениях России с Западом, состояние напряженности по-прежнему едва-едва не пробивается на поверхность. И в самом деле, само представление о необходимости «перенастройки», то есть возвращения к старому образцу, ясно указывает на то, что в восприятии обеих сторон что-то основательно пошло не так со времен лучшей поры взаимной открытости по завершении «холодной войны». Так что не удивительно, что в последние три года постоянно давала о себе знать и опровергалась идея новой или вновь обретшей силы «холодной войны», особенно после выступления Владимира Путина в Мюнхене в январе 2007 года, явно выраженных усилий администрации Буша включить Грузию с Украиной в состав НАТО весной 2008 года или войны на Кавказе в августе 2008 года.
В свете таких событий для некоторых «холодная война» по-настоящему так никогда и не кончалась. Из-за «наследия биполярного противостояния», что нашло выражение в «нарушении принципа неделимости безопасности в Европе», в России и многих других европейских странах «холодная война», объявленная оконченной, оказалась так и не завершенной». Для других сам термин связан (спустя двадцать после официального окончания) с пиком неуклонного ухудшения отношений России с Западом по причинам, которые не обязательно вызваны подлинной «холодной войной», хотя, возможно, и обострены ее остатками.
Вместе с тем, если термин «холодная война» не просто используется для драматизации ситуации с напряженностью в отношениях, то необходимо повнимательнее приглядеться к его особенностям. В конце концов «в своем первоначальном виде» он обозначал, «по-видимому, смертельный антагонизм», в котором сочетались элементы соперничества великих держав, идеологической борьбы, военной отстраненности, участия (или поддержка какой-либо из сторон) в чужих войнах и постоянной угрозы взаимного ядерного уничтожения (она, между прочим, в смысле возможностей в наше время даже более насущна, нежели на начальных этапах «холодной войны»). А значит, стоит оглянуться на истоки того, что некогда дало конфликту между Востоком и Западом подобающее название — невзирая на все его взлеты и падения и ретроспективно охватывавший даже период разрядки 1970-х годов.
С позиций сегодняшнего дня «холодная война» никак не явилась неожиданностью и ни в коей мере не оказалась худшим из возможных исходов. Два постепенно складывавшихся блока были попросту слишком различны и по этой причине слишком полны решимости избавиться друг от друга, чтобы хоть как-то могли развиться отношения более продуктивные и более нацеленные на сотрудничество. Впрочем, мы все соображаем лучше, оглядываясь назад, тогда же это было отнюдь не настолько очевидно. Во многих отношениях «холодная война» в самом начале, скорее, оказалась поразительно похожа на войну на самом завершающем ее этапе: он начался в 1945–1946 годах прочным согласием между державами-союзницами в войне и далеко идущими планами нового всеобъемлющего мирового порядка. Более того, если в 1990-х, в эпоху после «холодной войны», похожие планы оставались всего лишь декларациями и пустыми мечтаниями, то накануне и вскоре после конца Второй мировой войны они стали по-настоящему действующими.
Возьмите, к примеру, создание Организации Объединенных Наций, первой — и все еще единственной — в истории глобальной системы коллективной безопасности, включающей в себя совместный Военно-штабной комитет и приданные вооруженные силы стран-участниц. ООН была создана накануне самого конца войны, 25 апреля 1945 года в Сан-Франциско, а ее Устав был утвержден сразу после того, как окончилась война в Европе, 26 июня 1945 года. В отличие от конца Первой мировой войны, когда США провозгласили вильсоновские принципы («14 пунктов Вудро Вильсона». — Перев.) и положили начало самой идеи Лиги Наций, а потом пошли на попятный, после Второй мировой войны они стали во главе совместных усилий по созданию институциональной инфраструктуры нового мирового порядка — и при этом привлекли к совместной работе своего союзника, Советский Союз. Сам этот факт настолько поразил ученый мир на Западе, что он рассматривает ООН не только как «исторически уникальное», но к тому же еще и поистине «западное» нововведение, невзирая на то, что события в Косово и война в Ираке выявили присущие США ограничения в следовании правилам: «порядок под главенством США отличает то, что он более либеральный, нежели имперский, а потому необыкновенно общедоступен, легитимен и прочен». И в самом деле, ООН доказала свою устойчивость. Несмотря на то, что ее не раз выхолащивали (самым заметным образом — в подталкивании к Корейской войне), она до сих пор является становым хребтом и не имеющей равных опорной точкой для любой системы безопасности, как региональной, так и глобальной.
Но в свете сегодняшнего опыта еще удивительнее то, что создание нового мирового порядка никоим образом не ограничивалось сферой безопасности, оно распространялось и на сферу финансовую, где соответствующие инструменты были разработана еще раньше. В июле 1944 года в Бреттон-Вудс состоялась Валютно-финансовая конференция Организации Объединенных Наций, на которой присутствовала и внушительная делегация из Советского Союза. На этой конференции основной спор велся не по поводу своеобразия советской экономической модели, а, скорее, между Джоном Мейнардом Кейнсом, представлявшим Великобританию, и Гарри Декстером Уайтом, представлявшим США, по вопросу балансирования торговых платежей и по вопросу о Международном клиринговом союзе (что, возможно, для советского восприятия стало дополнительным свидетельством все возрастающих и подталкивающих к войне противоречий между главными капиталистическими державами). И все же когда в декабре 1945 года в качестве институциональной основы был создан — в русле намерений США — Международный валютный фонд, осталось всего 29 членов, Советский Союз устранился, в отличие, между прочим, от Польши и ЧССР, которые вышли из него лишь в середине 1950-х годов.
Впрочем, передышка оказалась очень краткой и, начиная с 1946 года, ей на смену пришло стремительно обострявшееся противостояние, кульминацией которой через пять лет стала Корейская война. Была ли она действительно неизбежной и, задаваясь еще более популярным вопросом, кто был виноват? Последний вопрос до сих пор жарко обсуждается наряду с, в общем-то, тремя преобладающими точками зрения на истоки «холодной войны» — заметнее всего среди ученых в Соединенных Штатах.
Первая — это ортодоксальная, господствовавшая на пике «холодной войны» в 1950-е годы и в течение большей части 1960-х годов. Породили ее крах союзнических отношений времен войны и распространение советской власти в Европе, «потеря» Китая и, наконец, Корейская война. С этой точки зрения причиной «холодной войны» была советская агрессия в Восточной Европе, а затем и в других частях света. У Соединенных Штатов не было другого выбора, кроме как противостоять советской угрозе — понимаемой как результат традиционного российского империализма или как идеологически мотивируемого экспансионизма. Милостивые ожидания США продолжать сотрудничество военного времени с Советским Союзом вскоре были порушены поведением Москвы. Классический пример — «длинная телеграмма» Джорджа Ф.Кеннана, в которой сжато излагался советский образ действий: «мы имеем здесь дело с политической силой, фанатично преданной убеждению, что с США не может быть никакого постоянного modus vivendi (урегулирования споров через договоренности. — Перев.), что желательно и необходимо подорвать внутреннюю гармонию нашего общества, что наш традиционный образ жизни следует уничтожить, лишить наше государство международного авторитета, если это необходимо для сохранения советской власти». Это составляло «величайшую задачу, с какой когда-либо сталкивалась наша дипломатия, и, вероятно, величайшей из тех, с какими ей предстоит столкнуться», и могло выверяться только на основе убеждения, что СССР, «невосприимчивый к логике разума», был бы «в высшей степени чувствителен к логике силы», то есть к средствам военного сдерживания.
В 1960-е годы, когда Соединенные Штаты ввязались во Вьетнамскую войну, появилась новая точка зрения на истоки «холодной войны», где главная роль отводилась США и ставились под сомнение мотивы американского правительства и интересы американского бизнеса. Так называемые «ревизионисты» возлагали вину только на Соединенные Штаты. Они утверждали, что Советы в смысле соблюдения своих национальных интересов не сделали в Восточной Европе ничего, чего не сделала бы всякая великая держава. В любом случае, русские зачастую просто действовали в ответ на то, что представлялось как агрессивные американские притязания на рынки и политический доступ в условиях большой асимметрии в балансе сил. Смысл был в том, что даже если кто-то, возможно, и презирал советскую систему, ее образ действий, по существу, представлял статус-кво.
Такая направленность доводов ревизионистов в конце концов породила различные контраргументы со стороны тех, кто сплотился в качестве «пост-ревизионистов» и кто вовсе не отметал с порога любые заявления ревизионистов. Скорее, они старались показать, что винить есть за что обе стороны, что обе они преследуют свои собственные интересы и неверно трактуют другую сторону, что структурная асимметрия в приложении к силе и политическим системам затрудняет взаимопонимание. Пост-ревизионисты были склонны принять точку зрения ревизионистов, что Сталин был больше обеспокоен советской безопасностью и это послужило стимулом создания советской сферы влияния в Восточной Европе, нежели мировым господством или агрессивными устремлениями в отношении Западной Европы. В то же время они утверждали, что даже любой Советский Союз, озабоченный тем, что Сталин понимал под «безопасностью», все равно угрожал бы западным интересам, и что беспокойства западных держав в отношении России, следовательно, законны и понятны.
Различия эти далеко не урегулированы даже после того, как были открыты многие архивы, что не удивительно, поскольку вопрос не в сборе фактов, а в их трактовке в соответствии с соперничающими взглядами на мир и основными научными теориями. То же относится и к соперничающим трактовкам направленности движения после «холодной войны», которые демонстрируют поразительное сходство со спорными мнениями об истоках «холодной войны», как и о ее исходной точке. Резкая перемена 1989–1990 годов призывала к никак не меньшему, чем борьба против нацистского режима за новый мировой порядок, каковую мысль в 1990 году президент США Дж.Буш изложил на духовном языке американского политического класса:
«Из этих неспокойных времен может явиться новый мировой порядок, новая эра — более свободная от угрозы страха, более сильная в стремлении к справедливости и более уверенная в поиске мира. Эра, в которой государства мира, Востока и Запада, Севера и Юга, могут благоденствовать и жить в гармонии. Сотни поколений отыскивали эту ускользающую тропку к миру, в то время как тысяча войн препятствовала человеческим устремлениям. Сегодня в борениях рождается новый мир, мир, совершенно не похожий на тот, который мы знали. Это мир, в котором власть закона вытесняет закон джунглей. Мир, в котором народы признают совместную ответственность за свободу и справедливость. Мир, где сильные уважают права слабых. Вот видение, которое я разделял с президентом Горбачевым в Хельсинки».
И действительно, горбачевское видение «общеевропейского дома», судя по благожелательному портрету Федора Лукьянова «последнего политика вильсоновского толка ХХ века», не многим отличается.
Однако практические шаги, предпринятые в этом духе, остаются скудными и значат не многим больше, чем чисто декларативная Парижская Хартия Конференции по сотрудничеству и безопасности в Европе 1990 года, преобразование этого органа в (по большей части бесполезную) организацию (ОБСЕ) и давно откладываемое вступление России в Международный валютный фонд. Новый всеобъемлющий порядок так и остался ничем иным, как видением. И старые главные опоры западной системы, такие как НАТО, ЕС и ОБСЕ, хотя постепенно и наращивают число своих членов и размах, в конечном счете остаются клубами для избранных: у России реального шанса на вступление не было никогда. Хотя в складывающихся отношениях между Россией и Западом нет никакого сходства (в общем и целом) со «смертельным антагонизмом» «холодной войны», в равной мере очевидно, что они еще далеки от выработки удовлетворительного решения. И опять: вина возлагается на каждую из сторон.
Ортодоксальная западная точка зрения вновь отождествляет Россию с главным виновником. Ее неуклонное стремление наложить ограничения на суверенитет своих ближайших соседей и ее усилия создать исключительную зону влияния по своему периметру преподносятся как наиболее уместные свидетельства. Утверждается при этом, что такое поведение показывает, насколько новая Россия все еще погрязла в своем прошлом и связана своими традиционными имперскими инстинктами, с которыми невозможно справиться из-за авторитарной трансформации политической системы.
Зеркальным отображением является критика по адресу Запада, в особенности, США и НАТО. Решительно используя временную слабость России, Запад не только подчинил Россию своим экономическим интересам, укрепляя эксплуататорский союз с новой олигархией. Он к тому же придвинул свой военный альянс вплотную к российской границе и тем способствует развитию нового синдрома российского окружения. В этом находят отражение никак не меньшее, чем глубоко въевшиеся имперские, если не откровенно империалистические тайные планы.
Наконец, можно отыскать и благожелательные точки зрения, которые берут в расчет структурные свойства и их воздействие на способы взаимодействия. Сторонники таких подходов обращают внимание на нынешний довольно асимметричный баланс сил в международной системе, который довели США, движимых «однополярным подходом» и уверенностью в себе как в «незаменимой нации», до пренебрежения интересами остального глобального сообщества. У России, которую язвит призрак боли от утраты своего прежнего статуса сверхдержавы и вдохновляет стремление вновь стать великой державой, это вызывало особенное раздражение. Требующие внимательного обращения взаимные отношения в таких объективных условиях, как нынешние, считаются наиболее многообещающими, когда берут в расчет общие интересы. Второй основной позиционный блок обращается к теории «демократического мира», которая постулирует сложную связку между природой внутреннего порядка и международным поведением государств. Сторонники данного подхода заранее предполагают общность ценностей как одну-единственную прочную основу для взаимопонимания и, по существу, призывают Россию копировать всеобщую демократическую миссию Запада.
Сравнение данных двух примеров — подлинной и воображаемой «холодной войны» — предвосхищает ряд уроков в том, как поддерживать отношения между Россией и Западом.
Во-первых и, прежде всего — более пристальное изучение обнаруживает, что даже на первый взгляд самые очевидные события прошлого оказываются значительно более сложными, чем то силится представить упрощенческая риторика политических обсуждений. Судя по тому, что в действительности движет внешней политикой великих держав — материальные или мыслительные факторы, интересы или идеологии, структуры, посредничество или природа международной системы — задача не так-то легка и требует открытого обсуждения, и при этом вовсе не обещает радужных перспектив урегулирования противоречий.
Во-вторых, уже в который раз подтверждено, что общий враг весьма способствует созданию единодушия и политического единства, и это даже сегодня существенно и в рамках Запада, и в рамках России. Между тем сегодня нет четко обозначенного и достаточно угрожающего врага, вызывающего потребность всеобщей готовности. Вместо этого мы сталкиваемся с общими вызовами, которые порождают потребность в усилиях неведомых размеров и сомнительного воздействия, зато предоставляющих широкие возможности для желающих и в политике «проехаться зайцем». Перечень хорошо известен: перемена климата, транснациональный терроризм и организованная преступность, слабость государства и провал государства на Глобальном Юге, нераспространение оружия массового уничтожения и т.д. Противоречивые по самой природе своей, эти вызовы едва ли достаточны, чтобы принести пользу в преодолении закоренелых разногласий.
В-третьих, при отсутствии внешнего умиротворителя необходим некто его замещающий — и тут некая мера политического единообразия, несомненно, имеет какую-то значимость в качестве объединяющей силы. В особенности это относится к основам организации политической власти и обеспечения экономического благосостояния: иными словами, сводящееся к одному и тому же понимание демократического управления и рыночной экономики оказалось бы полезным.
И тут мы явно наталкиваемся на трудность. Хотя президент Медведев снова и снова подтверждает, что Россия разделяет те же самые ценности, что и Запад, она явно предпочитает внедрять их в практику на довольно отличающийся манер. Тем не менее необходимо принять во внимание тот факт, что в отличие от подлинной «холодной войны» в настоящее время нам не противостоят антагонистические и взаимоисключающие социально-экономические модели, скорее, мы имеем дело с различными формами демократического государственного управления. Рыночной экономике ничто не грозит. И более того, кто в действительности следует ее ценностям наступательно, а временами — даже и агрессивно?
В-четвертых, хотя для международного сотрудничества общие институты, процедуры и нормы имеют высочайшую значимость в качестве строительных блоков, недостатка в этом, несомненно, нет еще со времен «холодной войны». Никогда прежде в мировой истории международное сообщество не руководствовалось столь густой сетью институтов глобального управления и провозглашенных норм и целей. Вопрос, следовательно, в том, как действуют эти институты и как соблюдаются и внедряются закон и порядок, а не в том, чем еще дополнить существующую систему. Соблюдение правопорядка представляет собой главную сложность. Внутри государств ответственность за это ложится на правоохранительные органы, которые осуществляют монополию государства на законное применение силы. Вне государства и в связях между государствами таких властных органов нет. Ответственность за мир и безопасность, следовательно, по существу, лежит на отдельных государствах и, как правило, на самых мощных государствах, что требует от каждого нести свою долю этой коллективной ответственности.
Это подводит к конечному выводу. Под угрозой не архитектура институтов (в Европе или в глобальном масштабе), а способ, каким они используются. В этом смысле инициатива президента Медведева уже доказала свою ценность: не столько в призыве к новому Договору о европейской безопасности (который, по сути, лишь подтвердил бы существующие обязательства в дополнительных формальных параметрах), сколько инициацией политического процесса, который несет в себе возможность «продумать общие способы преодоления различий во мнениях в рамках Европы», как подчеркивается в его Послании 2009 года. Такая перспектива получила бы очень сильное содействие, если бы Запад преодолел свою неосведомленность в российских интересах, а Россия расширила бы свои способности и готовность к всеобъемлющему сотрудничеству в сфере безопасности. И это поистине предотвратило бы возникновение совершенно неоправданной новой «холодной войны».