Беседа с Валерием Подорогой в редакции журнала «Русский репортер»

Итак, что же произошло в Париже «мая 68» с точки зрения политической истории XX века? Было ли это революцией или нет, да и правильно ли вообще именно так ставить вопрос?
Первые признаки революционной ситуации, вероятно, появились в Нантере, но власти не смогли их правильно оценить. Потом демонстрации студентов Сорбонны и, наконец, 3 мая, первая ожесточенная схватка с силами специальной полиции. Контроль властей над событиями утерян, революция начинается...
Молодые всегда требуют невозможного, они готовы к жертве, им нужен порыв.
Выступления студентов прошли цепью по всей Европе: Сербия, ФРГ, наконец, активное участие молодежи в Пражской весне. Самое загадочное — это вот эта цепь. Чего я не могу объяснить, так это повсеместность революционного порыва. В начале 1960-х годов культурная революция в Китае — все помнят хунвейбинов с их лозунгом «Огнем по штабам» — и длится она до конца 1970-х. Так что май 1968 года во Франции — лишь один из очагов мощной европейской, если не мировой, энергии протеста. В Париже волнения молодежи сопровождались выступлениями рабочих, всеобщей забастовкой (одна из крупнейших забастовок в истории рабочего движения — 10 млн человек). С одной стороны, они создали большую проблему для власти — президент де Голль все-таки ушел...
Волнения мая 1968 года в Париже породили много толкований. Я придерживаюсь следующей позиции — это была попытка революции Освобождения. А точнее, даже не революция, а настоящий бунт, бунт молодых интеллектуалов5. Взрыв недовольства, экстаз обновления, что-то вроде эпидемии, внезапно охватившей многих и многих гуманитарных людей, впрочем, и другие «угнетенные» слои французского общества (прежде всего «пролетариат»). Иногда термин «освобождение» путают со «свободой», но это разные понятия. Освобождение для всех, свобода для одного; освобождается «человек», свободу обретает гражданин. Революция 1968-го была освобождением от того, от чего освободиться было невозможно, — от ближайшего Прошлого. Часто революции и кажутся бессмысленными и неудачными именно поэтому. Мы даже не можем установить «законы», по которым они совершаются. Слишком много случайного. Мы называем какие-то исключительные события «революцией», хотя и не знаем, сохранится ли это убеждение в будущем.
Очевидно, что в движении революционных событий есть нечто быстрое, мгновенное, разрушительное и нечто замедленное, замедляющееся, остывающее. Что-то похожее на наказание за прежнюю быстроту и внезапность. Отступление, апатия, неверие. Я имею в виду контрреволюции, которые по длительности и циничной практичности всегда превосходят революции. Постепенно они уничтожают все, что казалось революционным, прежнее возвышение чувств снижают до посмешища. Другими словами, контрреволюция — часть революционного процесса. Европейские интеллектуалы долгое время обменивались идеями «коммунизма» и были увлечены этой игрой. Не замечая или не желая замечать сталинской контрреволюции, которая с невероятной жестокостью давила все живое, танком выжигала революционные ценности. Долгое время СССР был чуть ли не образцом реального социализма. Многие западные левые интеллектуалы верили в это до конца 1950-х годов, до хрущевского разоблачения культа Сталина.

Если подвести некоторый итог, то, по вашему мнению, именно контрреволюция становится истинной матрицей истории? Не могли бы вы уточнить отношение «революции» к «контрреволюции»...
Часто революция — это провокация, проект Невозможного, набросок пути к недостижимому Идеалу. Революция, как видение, чудо, праздник. Но и как конкурс самых неожиданных идей. Это, бесспорно, экстатическое действие, охватывающее относительно небольшое количество людей, ожидающих изменений в обществе и желающих их. Революционная вспышка готовится долго. Слишком много факторов должны сложиться — экономических, политических, образовательных, университетских, — чтобы дать на выходе взрыв такой общественной и политической силы. Например, экономическая сторона мая 1968 года состоит в том, что к этому времени сложились политические предпосылки для рождения среднего класса, а это основной класс в «бесклассовом» постиндустриальном обществе. Можно сказать, что французское общество переживало период начала второй волны модернизации. В послевоенное время завершается восстановление хозяйства Европы, экономический подъем 1950–1960-х годов приносит относительное «благоденствие», заметно повышается уровень жизни. Все оказывается вдруг «хорошо», появляется жирок. Однако никаких структурных преобразований общественной системы не происходит — по-прежнему XIX век. Европейское общество вернулось к более или менее «комфортной» жизни, но власть бюрократии, экономическая жизнь, политические движения и партии— все было завязано на старых институциях. И главное — на идейных и идеологических предрассудках. Назревает общество потребления, требующее других институтов, другого управления, другого желания. Больше нет доминирующего классового противостояния (буржуазия — пролетариат) — о себе заявило новое социальное большинство, будущее silentmajority.
Парадокс революции мая 1968 года заключается в том, что на ее волне родился средний класс, другое французское общество. Хитрость Истории — удар направлен на одно, а рождается совсем другое.
Не случайно, что многие из активистов 1968-го стали выдающимися менеджерами, заняли ключевые позиции в обществе. Даниэль Кон-Бендит, один из главных активистов, сегодня депутат Европарламента, вождь умеренного крыла партии «зеленых» Марк Кравец — шеф заграничной службы крупнейшей французской газеты «Либерасьон». И так далее — профессора, менеджеры, политики, все успешные люди6.
Разве изучая этот список успешных «революционеров», мы не приходим к выводу: революция-то удалась... Другие активисты ушли вправо, стали «новыми философами»: Б.-А. Леви, А. Глюксман, Ж.-П. Лардро, П. Жамбе. Их еще называли «детьми Солженицына», в основном это бывшие маоисты, троцкисты, когда-то «левые» интеллектуалы. Солженицын начинает публиковаться на Западе, выходит «Архипелаг ГУЛАГ» (1973). Полная переоценка реального социализма, пишутся разоблачающие тексты против коммунистической идеологии, против ФКП и господства коммунистических Отцов. Атакуется в целом вся идеология тоталитарного марксизма-ленинизма в самых различных ее проявлениях.

Массовую основу мая 1968 года составили студенты Франции, а точнее, молодежные группировки самых разных политических направлений, но разве они определяли важнейшие черты и «идеологию» майской революции? Есть ли основополагающие причины этого «взрыва»? Или несколько другими словами, все-таки, по вашему мнению, из чего сложилась «революционная ситуация»?
Одну из причин можно назвать: изменения в социальном составе студенчества. Впервые рабочий завода «Рено» мог послать своего сына или дочь учиться в Сорбонну. До этого выпуск студентов по гуманитарным специализациям был крайне ограничен (как вообще получение высшего образования). Так, в 1851 году во Франции высшей школой было подготовлено 3 тыс. специалистов по гуманитарным дисциплинам. В 1900 году цифра остается той же самой. В 1920-м — 7 тыс. выпускников, в 1930-м — 12 тыс. Образование оставалось элитарным, а количественный рост обусловлен демографически. Образование получают только состоятельные слои общества. В 1965 году — уже 40 тыс. студентов, в 1968-м — 81 тыс. студентов обучается в гуманитарных заведениях. Эта молодежь и стала основным героем праздника Освобождения. Нет никакой единой стратегии, никто ни за кого не решает, нет «партийного авангарда», нет единого центра руководства. Слишком много разных «заинтересованных» участников. У каждой группы — «маоистской», «марксистско-ленинской» или «троцкистской» — своя программа.
После мая 1968 года размежевание культурного пространства нарастает, начиная влиять на систему высшей школы, массовые коммуникации и стратегии образования. С одной стороны, омассовление гуманитарного знания и, следовательно, устранение его элитного характера. С другой — резкое изменение политического статуса гуманитарных дисциплин, чем воспользовалась правящая элита и родовая французская аристократия. Теперь нетрадиционное университетское образование открывает доступ в высшие эшелоны власти, а то, что получено в «больших школах» (Высшая административная школа (ЭНА) и Высшая политехническая школа)7. Эти школы обучают не столько знанию, сколько умению властвовать; они готовят чистых функционеров политической и промышленной бюрократии. Правящая власть не только быстро восстановила утраченные позиции, но и намного улучшила их.

Итак, май 1968 года — одно из решающих событий второй половины XX века для современной европейской истории. И это событие, как вы утверждаете, имеет две истории, две «правды»: одна «история» говорит, что революция была подготовлена или даже «готовилась», а другая, что она была лишь стечением обстоятельств? И эти две «истории» не противоречат друг другу, — как это понять?
Здесь, действительно, нет противоречия, революция как бы «между»: теоретически она готовилась, но оказалась итогом действия многих «случайных» факторов. Действительно, май 1968-го — время невероятного стечения обстоятельств, судеб, теорий, идей, личностей. Думаю, это было прощание с революционным XIX веком и взгляд в XXI век. Еще Жорес видел в Великой французской революции (1789–1795) «начало всех начал»: нет конца революции, она не заканчивается, а только всякий раз начинается8. В «мае 1968» отыскивают продолжение той же революционной линии, характерной для развития французского общества прошлого столетия? Часто встречаются комментарии, в которых доказывается, что революция мая 1968 года подражает революции 1848 года (кстати, которую исследовал Маркс), — последней из буржуазных революций, и что, собственно, «взрыв» мая 1968 года — явно мелкобуржуазная революция, не «пролетарская». Даже в выборе главных идей можно провести водораздел по маю 1968 года. Одна часть тогдашних теоретиков еще остается в XIX веке и ставит вопрос об Освобождении, а не об индивидуальной свободе. Чтобы вернуть человека к его изначальной природе, данной Богом, нужно пройти этапы высвобождения его истинных влечений. Надо быть правдивым, честным, бороться против предрассудков, быть «естественным человеком» (это очень похоже на руссоизм). Но это только одна сторона.
В 1960-м выходит в свет книга Сартра «Критика диалектического разума», в которой он излагает свою теорию революции. Невероятно, но факт: то, что Сартр пытается «обосновать», становится «революционной» реальностью в 1968-м году9. Чуть позднее первые тиражи книги меморандума Ги Дебора «Общество как спектакль», самая значительная по влиянию книга поколения (много переизданий, переводы). Настольная книга всех юных бунтарей10. Ранние, 1930-х годов, фрейдо-марксистские публикации, особенно работы В. Райха и Э. Фромма, посвященные «сексуальной революции»,также играют немалую роль в воспитании левых теоретиков. Главными же остаются идеи освобождения. Продвинутое студенчество и анархистски настроенные теоретики находили, прежде всего, у Г. Маркузе, в трудах раннего К. Маркса и председателя Мао (популярная картинка: хунвейбин, погруженный в чтение «красного цитатника»). Три М, как идейная основа «революции»: Маркс/Мао/Маркузе. Значительно влияние «критической теории» Франкфуртской школы, она формируется в 1930-х годах, отцы-основатели: М. Хоркхаймер, Т. В. Адорно, Ф. Поллок (в разное время к ней были близки Г. Маркузе, Э. Фромм, В. Райх, В. Беньямин). С приходом нацистов к власти в Германии многие эмигрируют в США. Идеи критической теории, впервые изложенные Хоркхаймером и Адорно в «Диалектике просвещения» (1949), также относятся к этому пласту «освобожденческой» литературы11.
Нет ли здесь еще и поколенческого разрыва: сыновья бунтуют против отцов? И в таком случае, не была ли эта революция еще и ответом на устарелые традиционные «эдиповские» ценности буржуазной семьи?
Действительно, сколько времени в своих «Семинарах» посвятил Ж. Лакан исследованию эдипизации западной культуры. Потом приходит черед книги Ж. Делеза и Ф. Гваттари «Анти-Эдип. Капитализм и шизофрения. Том 1» (1972)12, имевшей скандальный успех. И в этом нет ничего удивительного, если учесть воздействие идей психоанализа на практику психиатрической и психотерапевтической помощи в Европе и США, успешную институализацию и достаточно быстрое освоение теоретического наследия психоанализа. Понадобилось всего полвека. Если объявляется, что пациент традиционного психоанализа «мертв» (а это всегда «маленький Эдип»), то тогда как, да и кого психоанализировать? Психоанализ поддерживает институт господства традиционной семьи. Разве для психоанализа годен шизофреник (да и все глубокие психотики)? Но именно этот новый пациент объявляется величайшим героем будущего освобождения13.
Здесь не место подробно разбирать этот значительный, крайне телесно-ориентированный авантюрный текст, текст-приключение. Цитатами из «Анти-Эдипа» можно было расписать улицы майского Парижа. Это текст антикапиталистический, более того, асоциальный, экспериментальный, текст-провокация, текст-граффити. Как перевести весь опыт психоанализа с его чудовищной эдиповской догматикой на язык открытого опыта желания? Общая идеология Освобождения сближает позиции совершенно разных мыслителей: Сартра и Делеза/Гваттари, Райха и Лакана. Поражение майской революции закодировано в опыте делезовского желания, образами и концептами которого, к сожалению, нельзя разрушить даже столь эдипизированный современный капитализм...
Майская революция, словно в кино, прокручивается назад, чтобы вновь совершиться, но уже по воле большой теории: набросок плана тотальной деэдипизации общества.

Хотелось бы, чтобы вы пояснили, что следует понимать под Освобождением? И следом же: то, что вы описываете как сближение противоположных позиций Сартра и Делеза/Гваттари — это понятно; но есть ли «место», где эти позиции все же совмещаются, а не только противостоят друг другу, все же это позиции, отстаивающие единую доктрину Освобождения?
Я уже говорил о том, насколько различны были идеологические и политико-метафизические позиции групп и сообществ, наиболее проявивших себя в майской революции 1968 года. У каждой группы свои вожди и интеллектуальные лидеры, своя эмблематика великих предков. И вот парадокс: в наблюдениях и аналитике революция мая 1968-го предстает как игра стихийных сил бессознательного, в то время как каждый принимавший участие в майских акциях борется за новую свободу, за высвобождение индивидуальных сил, за либерального Субъекта. Правда, одно дело, что действительно происходит, а другое, что думают о том, что действительно происходит. Модные тогда теоретические модели, хотя и воспитывали будущих «комбатантов», не могли заменить практическое умение вести уличную войну, пропаганду, готовить «коктейль Молотова»... В данном случае Сартр не противоречит Делезу и Гваттари, а его экзистенциальный гуманизм постструктуралистскому антигуманизму, они сосуществуют, но в разных измерениях революционного опыта. Категориальный порядок машинного бессознательного Делеза/ Гваттари совмещается с субъективистской тотализацией Сартра? Враждеб-ность Сартра к новым парижским гуру — Фуко и Делезу — была общеизвестной. Но эта враждебность системная, не личная.

Не могли ли вы сказать об этом подробнее?
Несколько уровней: на первом мы находим философию в качестве акта высвобождающей себя мысли (кантовское определение просвещения отчасти совпадает с освобождением); на втором — освобождение понимается тематически, как освобождение от всего того, что делает человека менее свободным, непосредственным, что отчуждает его от Другого, от мира и природы (руссоистский «поворот» к «доброму дикарю»); и, наконец, на третьем освобождение берется с точки зрения определенных социальных систем, нуждающихся в глубокой модернизации (не всякая мысль способна выстроить «мировую онтологию свободы»).
Мыслить освобождение — это осуществлять политику. Сартр пытается исследовать «интенциональное бытие» свободы, и это вполне доступная политтехнология освобождения. Все, что кажется несвободным, — сложившиеся привычки, обычаи, догматизм, идеологические нормы, подавление чужого мнения, наличие репрессивного госаппарата и прочее — должно быть выявлено, «описано» и затем отвергнуто.
Однако освобождение возможно в том случае, если человек уже обладает свободой (проектностью или, в другом языке, суверенностью). О чем, кстати, не переставая говорит Сартр: освобождение возможно только на основе онтологии бытия свободы. Сам же вопрос об освобождении вторичен. Ведь освобождение есть некий горизонт, в котором располагаются практики свободы. Можно согласиться с тем, что опора на «марксизм», как на традиционную теорию «освобождения» вполне допустима, но лишь на основе, я бы сказал, радикальной деконструкции марксистской доктрины. Сартрианский активизм близок постмарксистским теориям и остается волюнтаристским, не признающим хоть какое-то сомнение в универсальном статусе Субъекта. И он не одинок. Достаточно вспомнить философии освобождения, представленные «критической теорией» Франкфуртской школы, фрейдо-марксизмом, сюрреалистическим движением в искусстве и литературе и др.
Делез/Гваттари идут навстречу Сартру с другой стороны. Они делают ставку на идеи Освобождения, а не индивидуальную практику свободы; они не гегельянцы, их не волнует «дух», а скорее «тело», понимаемого в терминологии машин желающих, бессубъектная, телесно-ориентированная революционная практика. (Можно сказать, что они против Сартра времени «Бытия и ничто» (1943). Для Сартра важно понять, кто является Субъектом истории. Ставка делается не на «материальную инертность» практики рабочего класса, а на активных одиночек, объединенных в группы. Речь идет о «группах-в-слиянии», groupenfusion, которые постепенно начинают завоевывать и определять весь курс революционной истории. И что удивительно, Делез/ Гваттари берут на вооружение теорию групп истории Сартра, изложенную им в «Критике диалектического разума», и вводят понятие «субъект-группы» (groups-sujets), отличая ее от «группы-подчинения»(groupsassujettis), но это два состояния, первое из которого и есть революционная практика желания14.
Здесь нет возможностей продолжать анализ. Скажу только: «май 68» остается для Делеза/Гваттари опытом, уже состоявшимся, пережитым и наследуемым, образцом, от которого можно оттолкнуться, в то время, как для Сартра май 1968 года так и остался в будущем, которое не случилось, во всяком случае, в то время, когда он продумывал свою теорию. Делез/Гваттари неожиданно предстают верными учениками Сартра.

Можно ли сказать, что революция 1968-го была изначально обречена на поражение, и это закладывалось в базовые модели практически всех наиболее влиятельных тогда теорий «освобождения»? Никакой политики, никакого расчета или никакой установки на конечную цель — так можно понять основную идею теории Освобождения? Только сам бунт, взрыв ради взрыва, некий выброс неуправляемой социальной энергии?
Мне кажется, «красный Май» — это последняя революция в современной европейской истории. Есть два вида взрыва, и они различаются как «explosion» и «implosion»: первый — взрыв открытый, когда все вокруг рушится и сметается с пути; второй — взрыв скрытый, похож на взрыв в рукавах угольной шахты — на поверхности ничего не видно, а под землей движет мощная взрывная волна, но поскольку препятствия на ее пути значительны, то она не производит заметных разрушений, зато все шахтовые крепления проверяются на прочность. Другое дело — большие землетрясения.
Скрытый взрыв мы иногда называем реформами. Все острее чувство угрозы, и если ничего не делать, то что-то да произойдет... Поэтому процесс реформирования общества постоянен: снимать напряжения, которые могут привести к массовому недовольству, «революционному взрыву». Взрыв открытый — демонстрация разрешения острой проблемы прямыми действиями. Так вот революция мая 1968 года — такой взрыв, — разом были поставлены под сомнение многие «завоевания» XIX века. Однако сами революционеры действовали по кальке предыдущего столетия — сначала сделаем, а потом посмотрим. Бунт ради бунта. Главное нанести удар — в этом видна стихийная логика интересов в «революциях»XIX столетия, которые оканчивались поражением, приносящим новую победу. Такие революции давали что-то новое, но не побеждали. Идеал революционного восстания недостижим; в конце пути, как всегда, — разочарование. Те же стадии проходит и «революция» мая 1968 года: надежда, гнев, решимость не отступать, затем спад, отчаяние, и, наконец, восстановление властями порядка. Контрреволюция лишь подтверждает желание революции завершиться.

Нельзя ли уточнить позицию французского интеллектуала после мая 1968 года, насколько она изменилась? Вот вы указали на одну группу мыслителей, которые заложили саму идею этого сартровского требования Невозможного, т. е. идею Освобождения. Но есть же и другая группа, и она явно придерживалась иных позиций...
Вы правы. Время после «мая 1968» — иное время. На первый план вышло поколение французских интеллектуалов, ориентированных на постструктуралистскую парадигму: Ж.Лакан, М. Бланшо, М.Фуко, П. Бурдье, Ж. Дер-рида, Ф. Лиотар, Ж. Делез, Ф. Гваттари, А.Бадью, Ж. Бодрийяр и многие другие. Целая плеяда влиятельных мыслителей, которые поставили своей целью извлечь теоретические уроки из опыта поражения революции мая 1968 года (многими из них, кстати, лично пережитого).
Первый урок: обществом не выучено никакого урока. Это событие остается в памяти левого сознания, как поражение; но поражение, открывшее пути к новому, более тщательному и всестороннему исследованию общества. Не «почему не удалась победить?», а «как вообще революция смогла состояться?» — вот что надо понять. Отказ от «революционной политики» в пользу радикализации мысли. После «мая 1968» года началась другая революция — теоретическая. Если кто-то желает победы и готов к бунту, то что за желание движет ими (ответы Ж. Лакана), если кто-то отказывается от всякой революционной романтики в пользу комфорта и нормы, то, что такое потребитель — новый субъект посткапиталистического общества (ответы Ж. Бодрийяра).
И потом, как это получилось, что власть так быстро консолидировалась, провела перегруппировку сил, и вот порядок восстановлен? Тема власти — особая: ее неуязвимость, неистощимость в домогательствах и уловках, способность возрождаться там, где, казалось, она более не в силах себя проявить. Прямо-таки социальный фантом. Несомненно, отсюда страх перед властью. Как следствие, вопрос: а что если власть «столь же многочисленна как демоны» (Р. Барт). Настоящая кратофобия. Так власть лишается конкретных политико-классовых характеристик, и это уже не отдельная власть (партии, группы, института или класса). Власть предстает могущественной инстанцией социального опыта, своего рода «паразитом транс-социального организма».
Что же позволяет власти «паразитировать» на свободной энергии общества? Власть не впереди, не перед нами, а за спиной. Власть транзитивна, она повсюду — вот почему мы бессильны. Ведь сколько раз ее ни свергали, она остается на месте, все та же тень великого Господина? Это вопрос, а ответы М. Фуко. В 1975 году он выпускает книгу «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы», в 1976 году — «Воля к знанию. История сексуальности. Том 1». Фуко предлагает «свои» методы сопротивления власти, учитывая опыт, который ему был открыт майскими событиями мая 1968 года. И этот опыт подсказывает, что нужно занять радикально нейтральную позицию, отказываясь от участия в дискредитировавшей себя игре классовых и партийных интересов. Избегать вовлеченности в спор по поводу традиционных политических лозунгов: «свобода или господство», «либерализм или тоталитаризм», «право или закон» или еще более глобальных «социализм или капитализм»? Мыслить власти нужно не там, где она скрыта идеологическими, экономическими или юридическими масками, а там, где она исполняется: на заводе, в конторе, психиатрической клинике или тюрьме, в школе или полицейском участке. Вот что называется микрофизикой власти.
Второй урок: позиции интеллектуала в обществе должны быть пересмотрены. Традиционный интеллектуал — универсальный hommedelettres. Только к началу XX века он расстается с иллюзией принадлежности к «свободно парящему слою», freischwebende Schicht (К. Маннгейма). Позиция Сартра, в частности, вполне соответствует такой установке: быть сознанием для других. За отставкой традиционного интеллектуала следует узкая специализация, охватывающая науки, в том числе гуманитарные. Появление же интеллектуала, «узкого специалиста», отмеченного еще Грамши в противостоянии «органическому интеллектуалу», традиционному, знаменует конец универсального гегелевского сознания.
По мнению Фуко, интеллектуал сегодня больше не «рапсод вечного», а «стратег жизни и смерти15. Политизировалось знание, которым он обладает. Старое право на манипуляцию частными истинами ради «единой» поставлено под сомнение: теперь тот, кто производит знание («истину»), в силах осуществлять политику этого знания (физик-ядерщик, программист, социолог, биолог или историк). Так, каждый ученый-специалист может осуществлять новую политику знания, не перепоручая ее институту, партии или отдельным политикам.

Не кажется ли вам, что на интерпретацию событий мая 1968 года оказали и продолжают оказывать сильное влияние возможности, открывшиеся с развитием масс-медийного пространства в западном обществе 1980–1990-х годов? Современное общество чрезмерно событийно, переполнено «случившимся» и «ожидаемым», но также и чрезмерно раздроблено, фрагментировано, хаотично. Утратив единый центр и общее идейное наследие, группы интеллектуалов сами разделились на фронты, лагеря, направления, группы влияния и «группки». Вопрос такой: не возникла ли как раз в эти годы после мая 1968 года особая власть французской авангардной философии (кстати, не она ли принесла мировую славу французской культуре в 1980–1990-х годах)?
Ваш вопрос можно отнести к третьему уроку. Действительно, в течение десятка лет университетская номенклатура утрачивает культурный и социальный престиж. В центре масс-медийного интереса не фигура профессора (даже «воинствующего»), а некий триединый образ: издатель-журналист-редактор (менеджер, продюсер и др.). Передача функций завершается, появляется специализированный посредник по доводке факта культуры до уровня события, фигура «ходатая потребления» (выражение Р. Дебре). Формируется образ философа-авангардиста. В многочисленных интервью, беседах на радио и телевидении, дискуссиях, высказываниях и комментариях, публикациях в прессе принимают активное участие многие известные интеллектуалы (чаще других М. Фуко, П. Бурдье, Ж. Деррида, Ж. Бодрийяр, Р. Барт и др.). Мэтры становятся профессионалами масс-медиа. Портреты духовных гуру чуть ли не ежедневно появляются на страницах популярных изданий. Появляется фигура публичного философа, участника дебатов на телевидении, участника всех «мировых событий», создателя лекционных курсов, с которыми он колесит по миру. И не только. А интенсивность письма, — нельзя забывать и о таком факторе. Создавать книги на одном дыхании, формировать идеи и издательские позиции. Подпись автора сразу же получает прибавочную стоимость. Все пишут обо всем, все можно говорить, и говорят: слово обесценивается в борьбе за признание. Не писать, писать — это слишком обязывает, слишком замедляет, слишком напоминает авторское усилие, веру в знание. Лучше говорить, или точнее, писать, как говоришь. И вот публикации движутся все более ускоренным потоком. Живопись, кинематограф, фотография, мода, археология культуры, психоанализ, литература и философия, лингвистика и семиотика — больше нет границ. Дисциплины и жанры теперь незамкнутые и охраняемые территории, они смешались. Гениальность дилетанта приветствуется. Великая битва за прижизненное признание, нельзя стать забытым сегодня, нужно досаждать, атаковать, оказываться рядом с событием, по возможности создавать его. Развивается чувство успеха на интеллектуальном рынке, разрыв с университетскими традициями знания все более углубляется. Другими словами, мыслить сегодня — это, так или иначе, участвовать в масс-медийной культуре событий каждого дня.

Насколько актуальна сегодня революционность идей 1968 года? Можно ли ожидать в XXI веке чего-то подобного, если не повторения, то, во всяком случае, предстающего в качестве реальной угрозы мирового порядка?
Не думаю. Слишком много иных угроз...
Когда перечитываешь сводки с «военных» действий далекого от нас мая 1968-го, удивляешься поразительной активности студенческой массы. Практически на каждое действие властей тут же находится ответ. Как будто отдельный этап схватки имеет бесконечный ресурс. И все же только часть революционной энергии была освоена обществом. Другая, не менее важная работа — это переосмысление того, что случилось. Такая работа была проделана европейскими интеллектуалами именно в 1970–1990-х годах. Возникли концепции, которые, в конце концов, обслуживали потребности и институты среднего класса. А средний класс ценит не практику освобождения, не революционные действия, а собственные права: право на свободу выбора, право на труд, право на то, что называется «достойной жизнью». Ему не нужно освобождение. Он ни от чего не хочет освобождаться, он хочет зарабатывать, потреблять, ездить на курорты, жить комфортно, получать удовольствие. Вот эту большую массу людей, получивших достаток и желающих покоя, не имеющих «убеждений», и ненавидят люди XIX века — революционеры, создатели новых миров (ситуационисты, троцкисты, анархо-синдикалисты, маоисты, марксисты-ленинцы и пр.). Они атакуют. «Мировая левая лига» отчаянно нападает на позиции среднего класса, ставшего центром стабилизации западного общества. Средний класс планирует будущее, его идеология подтверждает ценности прошлого (традиции, привычки, наследия), настоящее для него — не все время, а посредник, темпоральный центр переходов. Для акционистских группировок, напротив, только настоящее имеет ценность, причем, ценность будущего. Управлять будущим легко, надо взорвать настоящее.
Некогда один из интеллектуальных лидеров «Красных Бригад», А. Негри, публикует с М. Хартом, учеником Фр. Джеймисона, книгу «Империя» (политический бестселлер, имевший шумный успех). Попытка разыграть карту «мая 68», вернуться к идеологии освобождения в связи с новым этапом кризиса капитализма. Распад Советского Союза, новая ситуация в мировой геополитике: вместо противостояния двух сверхдержав — США и СССР, осталась одна, американская. Надежда на революцию времени Х возвращается вместе с идеей империи. Империя и революция оказываются неразделимы. Те же антиглобалисты действуют как новые революционеры, они что-то демонстрируют, чему-то сопротивляются, что-то провоцируют, «взрывают» ситуацию, ставят проблему, атакуют полицию и «новый капитализм»... Но если вы спросите, а что за этим — они ничего вам не скажут. Они просто уверены в том, что общество, которое они атакуют, настолько крепко и настолько готово все выдержать, что эти демонстрации — вовсе не какие-то тяжелые удары, а своего рода пощечины. Слегка встряхнуть, ничего не разрушая. Это способ взбодрить общество, чтобы оно решилось что-то подправить. Антиглобалисты стали частью процесса реформирования капитализма, кому-то из «нетерпеливых» это покажется поражением.

Но, вероятно, есть и противники мая 1968 года, не все же посчитали столь серьезное потрясение устоев государства всеобщим благом?
Конечно. Надо признать, что «левая» мысль в лице великих мэтров постепенно теряет свое «революционное» влияние, особенно в конце 1990-х годов. Но уже много ранее, в постреволюционное время сформировался антидискурс «мая 68», который в лице Р. Дебре и, прежде всего, Р. Арона активно заявил свои позиции16. Я бы назвал его контрреволюционным, хотя это и не точно. Ожидаемая точка зрения была высказана Дебре в одном из его политических памфлетов: он увидел в революции мая 1968-го начало американизации французского общества. Довод его весьма простой и совпадает во многом с исследовательской программой Ж. Бодрийяра17. Майская революция была частью мирового американского экспорта рынка «контр-культуры»: длинные волосы, юнисекс, sensitivitytraining, признание прав гомосексуалов, непрямые методы обучения, антипсихиатрия, сексуальное воспитание, легализация порнографии и т. д. Итог — это утрата важнейших ценностей: идеи нации (в конечном итоге — независимости) и идеи пролетарита (упразднение революционного горизонта французского общества)18.
Неоконсервативные тенденции в мировой политике 1970–1980-х годов постепенно вытеснили революционность 1960-х годов. А та философская критика, которая еще была в деле, потеряла ясно определенный адрес, обратная связь с обществом нарушилась и так и не восстановилась, я имею в виду, конечно, ушедшую на покой идею «революционности масс»...